А она дугой выгибает бровь

Ты умело сбиваешь спесь —

Но я справлюсь, куда деваться;

Ночью хочется напиваться,

Утром хочется быть не здесь.

Свален в кучу и гнил на треть,

Мир подобен бесхозным сливам;

Чтобы сделать Тебя счастливым,

Нужно вовремя умереть.

Оступиться, шагая по

Нерву – hey, am I really gonna

Die? – не освобождать вагона,

Когда поезд пойдёт в депо.

В землю падаль педалью вжать,

Чтоб не радовалась гиенья

Свора пакостная; гниенья

Коллективного избежать.

И другим, кто упруг и свеж,

Объяснить все как можно чётче;

Я уже поспеваю, Отче.

Забери меня в рай и съешь.

И не то чтоб прямо играла кровь

Или в пальцах затвердевал свинец,

Но она дугой выгибает бровь

И смеётся, как сорванец.

Да ещё умна, как Гертруда Стайн,

И поётся джазом, как этот стих.

Но у нас не будет с ней общих тайн —

Мы останемся при своих.

Я устану пить и возьмусь за ум,

Университет и карьерный рост,

И мой голос в трубке, зевая к двум,

Будет с нею игрив и прост.

Ведь прозрачен взор её, как коньяк,

И приветлив, словно гранатомёт, —

Так что если что-то пойдёт не так,

То она, боюсь, не поймёт.

Да, её черты выражают блюз

Или босса-нову, когда пьяна;

Если я случайно в неё влюблюсь —

Это будет моя вина.

Я боюсь совсем не успеть того,

Что имеет вес и оставит след,

А она прожектором ПВО

Излучает упрямый свет.

Этот свет никак не даёт уснуть,

Не даёт себя оправдать ни в чем,

Но зато он целится прямо в суть

Кареглазым своим лучом.

Мир это диск, как некогда Терри Пратчетт

Верно подметил; в трещинах и пиратский.

Каждую ночь приходится упираться

В то, что вино не лечит, а мама плачет,

Секс ничего не значит, а босс тупит;

И под конец мыслительных операций

Думать: за что же, братцы? – и жать repeat.

Утро по швам, как куртку, распорет веки,

Сунет под воду, чтобы ты был свежее;

Мы производим строки, совсем как греки,

Но в двадцать первом треке – у самых шей

Время клубится, жарким песком рыжея,

Плюс ко всему, никто не видал Диджея,

И неизвестно, есть ли вообще Диджей.

И мы мстительны, как Монтекки,

И смеёмся почти садистски —

А ведь где-то другие деки.

И стоят в них другие диски.

Там ладони зеркально гладки —

Все живут только настоящим,

Там любовь продают в палатке

По четыре копейки ящик;

Солнце прячет живот под полог

Океана – и всходит снова;

Пляж безлюден, и вечер долог,

Льётся тихая босса-нова,

И прибой обнимает ноги,

Как весёлый щенок цунами,

И под лёгкими нет тревоги,

И никто не следит за нами;

Просто пена щекочет пятки,

И играют в бильярд словами,

В такт покачивают мулатки

Облакастыми головами;

Эта музыка не калечит,

Болевой вызывая шок —

Она легче —

Её на плечи

И несёшь за собой, как шёлк.

Мы же бежим, белки закатив, как белки,

Кутаемся в родной пессимизм и косность;

Воздух без пыли, копоти и побелки

Бьёт под ребро как финка и жжёт нутро.

…Новое утро смотрит на нас, раскосых,

Солнечной пятернёй тонет в наших космах

И из дверей роняет в открытый космос,

Если пойти тебя провожать к метро.

В освещении лунном мутненьком,

Проникающем сквозь окно,

Небольшим орбитальным спутником

Бог снимает про нас кино.

Из Его кружевного вымысла

Получился сплошной макабр.

Я такая большая выросла,

Что едва помещаюсь в кадр.

Доктор, как хорошо, что Вы появились.

Доктор, а я волнуюсь, куда ж Вы делись.

Доктор, такое чувство, что кто-то вылез

И по лицу сползает из слёзных желёз.

Доктор, как Вы живёте, как Ваши дети?

Крепко ли спите, сильно ли устаёте?

Кресло тут в кабинете, Господь свидетель,

Прямо такое точно, как в самолёте.

Доктор, тут к Вам приходят все словно к Будде.

Доктор, у Вас в газете – всё на иврите?

Доктор, прошу Вас, просто со мной побудьте.

Просто со мной немножко поговорите.

Что меня беспокоит? На-ка вот:

Я хочу, чтоб на Рождество

Сделал Бог меня одинаковой,

Чтоб не чувствовать ничего.

Острый локоть —

В грудную мякоть:

Чтоб не ёкать

И чтоб не плакать;

Чтоб не сохнуть

И чтоб не вякать —

Чтобы охнуть

И рухнуть в слякоть.