Брови придавали особенную красоту глазам это были

пропускающем взгляде темных, серо-голубых глаз. Брови придавали особенную красоту глазам: они не были дугообразны, не округляли глаз двумя тоненькими, нащипанными пальцем ниточками – нет, это были две русые, пушистые, почти прямые полоски, которые редко лежали симметрично: одна на линию была выше другой, от этого над бровью лежала маленькая складка, в которой как будто что-то говорило, будто там покоилась мысль.

Ходила Ольга с наклоненной немного вперед головой, так стройно, благородно покоившейся на тонкой, гордой, шее; двигалась всем телом ровно, шагая легко, почти неуловимо…

«Что это она вчера смотрела так пристально на меня? – думал Обломов. – Андрей божится, что о чулках и о рубашке еще не говорил, а говорил о дружбе своей ко мне, о том, как мы росли, учились, – все, что было хорошего, и между тем (и это рассказал), как несчастлив Обломов, как гибнет все доброе от недостатка участия, деятельности, как слабо мерцает жизнь и как…»

«Чему ж улыбаться? – продолжал думать Обломов. – Если у ней есть сколько-нибудь сердца, оно должно бы замереть, облиться кровью от жалости, а она… ну, бог с ней! Перестану думать! Вот только съезжу сегодня, отобедаю – и ни ногой».

Проходили дни за днями: он там и обеими ногами, и руками, и головой.

В одно прекрасное утро Тарантьев перевез весь его дом к своей куме, в переулок, на Выборгскую сторону, и Обломов дня три провел, как давно не проводил: без постели, без дивана, обедал у Ольгиной тетки.

Вдруг оказалось, что против их дачи есть одна свободная. Обломов нанял ее заочно и живет там. Он с Ольгой с утра до вечера; он читает с ней, посылает цветы, гуляет по озеру, по горам… он, Обломов.

Чего не бывает на свете! Как же это могло случиться? А вот как.

Когда они обедали со Штольцем у ее тетки, Обломов во время обеда испытывал ту же пытку, что и накануне, жевал под ее взглядом, говорил, зная, чувствуя, что над ним, как солнце, стоит этот взгляд, жжет его, тревожит, шевелит нервы, кровь. Едва-едва на балконе, за сигарой, за дымом, удалось ему на мгновение скрыться от этого безмолвного, настойчивого взгляда.

– Что это такое? – говорил он, ворочаясь во все стороны. – Ведь это мученье! На смех, что ли, я дался ей? На другого ни на кого не смотрит так: не смеет. Я посмирнее, так вот она… Я заговорю с ней! – решил он, – и выскажу лучше сам словами то, что она так и тянет у меня из души глазами.

Вдруг она явилась перед ним на пороге балкона; он подал ей стул, и она села подле него.

– Правда ли, что вы очень скучаете? – спросила она его.

– Правда, – отвечал он, – но только не очень… У меня есть занятия.

– Андрей Иваныч говорил, что вы пишете какой-то план?

– Да, я хочу ехать в деревню пожить, так приготовляюсь понемногу.

– А за границу поедете?

– Да, непременно, вот как только Андрей Иваныч соберется.

– Вы охотно едете? – спросила она.

– Да, я очень охотно…

Он взглянул: улыбка так и ползает у ней по лицу, то осветит глаза, то разольется по щекам, только губы сжаты, как всегда. У него недостало духа солгать покойно.

– Я немного… ленив… – сказал он, – но…

Ему стало вместе и досадно, что она так легко, почти молча, выманила у него сознание в лени. «Что она мне? Боюсь, что ли, я ее?» – думал он.

– Ленивы! – возразила она с едва приметным лукавством. – Может ли это быть? Мужчина ленив – я этого не понимаю.

«Чего тут не понимать? – подумал он, – кажется, просто».

– Я все больше дома сижу, оттого Андрей и думает, что я…

– Но, вероятно, вы много пишете, –

У Ольги легкая, скользящая походка:
«…захрустел песок под легкими шагами…»
«…походка как будто ее: так легко и быстро скользят ноги, как будто не переступают, а движутся, такая же наклоненная немного вперед шея и голова, точно она все ищет чего то глазами под ногами у себя…»

Об одежде Ольги известно следующее:

«…лишь слышно было, как шаркнуло ее шелковое платье…»
«…Она снимет мантилью, косынку с плеч, но и это не помогает…»
«…песок сухо трещал под ее ботинками…»
«…Она все глядела вниз, шевеля носком ботинки…»
«…пододвинула крошечные туфли…»
«…сама распустила зонтик, оправила платье и пошла…» (летом Ольга носит зонтик от солнца)
«…Я тоже в ваточном платье…» (осенью)
«…спросила она, садясь и снимая шляпу и салоп*…» (*Салоп — женская верхняя одежда. Ольга носит салоп зимой)
«…Она надела белое платье, скрыла под кружевами подаренный им браслет, причесалась, как он любит…»

Ольга — молодая, неопытная девушка, только начинающая жить:
«…заиграть некогда в ее молодой душе…»
«…которая еще не начала жить!..»
«…теперь она поняла, что он был прав, что она только что начала жить…»
«…ты молода, мало знаешь свет и людей…»

Ольга — естественная и простая девушка:
«…Как бы то ни было, но в редкой девице встретишь такую простоту и естественную свободу взгляда, слова, поступка…»
«…Одни считали ее простой, недальней, неглубокой, потому что не сыпались с языка ее ни мудрые сентенции о жизни, о любви, ни быстрые, неожиданные и смелые реплики, ни вычитанные или подслушанные суждения о музыке и литературе…»

Ольга является искренней девушкой:
«…Ольга не хитра: это он ясно видел…»
«…никакой лжи, никакой мишуры, ни умысла!..»
«…Нет, она не такая, она не обманщица, – решил он…»

Она не кокетка, в ней нет жеманства и «мишуры»:
«…Ни жеманства, ни кокетства, никакой лжи, никакой мишуры, ни умысла! Зато ее и ценил почти один Штольц…»
«…У ней никогда не прочтешь в глазах: «теперь я подожму немного губу и задумаюсь – я так недурна. Взгляну туда и испугаюсь, слегка вскрикну, сейчас подбегут ко мне. Сяду у фортепьяно и выставлю чуть-чуть кончик ноги…»..»

Ольга — особенная девушка, не похожая на остальных барышень своего круга:
«…глядя на нее, самые любезные из молодых людей были неразговорчивы, не зная, что и как сказать ей…»
«…в ней мелькают не совсем обыкновенные черты ума, взгляды…»

У Ольги искренний смех:
«…в комнате раздался ее смех, который был так звучен, так искренен и заразителен, что кто ни послушает этого смеха, непременно засмеется сам, не зная о причине…»
«…такого искреннего смеха…»

Она является доброй девушкой:

«…ее взгляд, исполненный любопытства, но вместе такой добрый…»
«…вмешалась Ольга с добротой, так мягко, что вынула жало из сарказма…»
«…глядя на него по вчерашнему, но еще с большим выражением любопытства и доброты…»

Ольга — насмешливая девушка:
«…«Она – злое, насмешливое создание!» – подумал Обломов, любуясь против воли каждым ее движением…»
«…Ах! простите, несносный язык! Но, ей богу, это не насмешка!..» (Ольга о себе)
«…добродушно уязвлять его насмешками над лежаньем, над ленью…»
«…Иногда речь ее и сверкнет искрой сарказма, но там блещет такая грация, такой кроткий, милый ум, что всякий с радостью подставит лоб!

Она является лукавой девушкой:
«…Она была не без лукавства…»
«…возразила она с едва приметным лукавством…»

Ольга Ильинская — задумчивая девушка:
«…Она задумалась…»
«…Да, конечно, оттого, – говорила она, задумываясь…»
«…прибавила она задумчиво…»

Ольга является умной девушкой:
«…У ней, в умненькой, хорошенькой головке, развился уже подробный план, как она отучит Обломова спать после обеда…»
«…присутствие молодой, симпатичной, умной, живой и отчасти насмешливой женщины…»
«…Ольга просто умна: вот хоть сегодняшний вопрос, как легко и ясно разрешила она, да и всякий!..»
«…такой кроткий, милый ум…»
«…молодого, но тонкого и глубокого, здравого ума!..»

Ольга Ильинская — живая натура:
«…он не задремлет у нее; она укажет ему цель…»
«…живой и отчасти насмешливой женщины…»

Она является мечтательницей, девушкой с воображением:
«…Я мечтательница, фантазерка! – говорила она. – Несчастный характер у меня…»
«…воображение и самолюбие с одной стороны…»

Ольга — верная, постоянная девушка:
«…Умрете… вы, – с запинкой продолжала она, – я буду носить вечный траур по вас и никогда более не улыбнусь в жизни…»
«…Любить два, три раза… нет, нет… Я не хочу верить этому!..»

У нее чистая душа:
«…притом ты так чиста, так свято любишь…»
«…чиста и безукоризненна, какова ты в самом деле…»

Ольга является настойчивой девушкой:
«…благодаря настойчивости Ольги, следил за текущей иностранной литературой…»
«…скрыться от этого безмолвного, настойчивого взгляда…»

Ольга Ильинская — упорная девушка:
«…У ней есть какое то упорство, которое не только пересиливает все грозы судьбы, но даже лень и апатию Обломова. Если у ней явится какое нибудь намерение, так дело и закипит…»

При всей силе своего характера Ольга сохраняет женственность:
«…Настойчивость в намерениях и упорство ни на шаг не увлекают ее из женской сферы…»

Ольга Ильинская — ласковая, мягкая женщина:
«…во всех ее отношениях ко всем столько мягкости, ласкового внимания – словом, она женщина!..»

Она нежна в любви:
«…В любви она так нежна…»

Ольга Ильинская способна сострадать:

«…Потом, она так доступна чувству сострадания, жалости! У ней нетрудно вызвать слезы; к сердцу ее доступ легок…»

У нее чуткая и глубокая душа:
«…Их чуткие души не могли привыкнуть к этой красоте…» (души Ольги и Штольца)
«…и не такие тонкие женщины, как она, умеют отличить дружескую преданность…»
«…Там мало помалу открывалась перед ним глубокая бездна ее души…»

Она является высоконравственной, высокоморальной девушкой:
«…Не любят два раза в жизни, – думала она, – это, говорят, безнравственно…»
«…по верному пониманию истинной, нелицемерной, никем не навеянной ей нравственности…»

Ольга — находчивая девушка:
«…Ольга вместо обыкновенной своей находчивости молчит…»
«…откуда у ней является эта сила, этот такт – знать и уметь, как и что делать, какое бы событие ни явилось…»

Она является решительной девушкой:
«…Невозмутимая, неробкая, простая, но решительная женщина, естественная, как сама жизнь!..»

Ольга торопится жить, в душе у нее горит неугасающий огонь:
«…они как будто сговорились торопиться жить!…» (о Штольце и Ольге)
«…А я? Ты видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану жить никогда…»
«…она не отстанет. Я устану, а она нет. Это такой огонь, такая жизнь, что даже подчас достается мне…»

«…в мое пение? Про него давно говорят мне много хорошего…»
«…а пела она, по словам Штольца, как ни одна певица не поет…»
«…Ты любишь эту арию*? Я очень рад: ее прекрасно поет Ольга Ильинская. Я познакомлю тебя – вот голос, вот пение!..» (*Ария «Casta diva» из оперы «Норма» В. Беллини)

Вдруг по дорожке захрустел песок под легкими шагами; Обломов бросил перо, схватил букет и подбежал к окну.

– Это вы, Ольга Сергевна? Сейчас, сейчас! – сказал он, схватил фуражку, тросточку, выбежал в калитку, подал руку какой-то прекрасной женщине и исчез с ней в лесу, в тени огромных елей…

Захар вышел из-за какого-то угла, поглядел ему вслед, запер комнату и пошел в кухню.

– Ушел! – сказал он Анисье.

– А обедать будет?

– Кто его знает? – сонно отвечал Захар.

Захар все такой же: те же огромные бакенбарды, небритая борода, тот же серый жилет и прореха на сюртуке, но он женат на Анисье, вследствие ли разрыва с кумой или так, по убеждению, что человек должен быть женат; он женился и вопреки пословице не переменился.

Штольц познакомил Обломова с Ольгой и ее теткой. Когда Штольц привел Обломова в дом к Ольгиной тетке в первый раз, там были гости. Обломову было тяжело и, по обыкновению, неловко.

«Хорошо бы перчатки снять, – думал он, – ведь в комнате тепло. Как я отвык от всего!..»

Штольц сел подле Ольги, которая сидела одна, под лампой, поодаль от чайного стола, опершись спиной на кресло, и мало занималась тем, что вокруг нее происходило.

Она очень обрадовалась Штольцу; хотя глаза ее не зажглись блеском, щеки не запылали румянцем, но по всему лицу разлился ровный, покойный свет и явилась улыбка.

Она называла его другом, любила за то, что он всегда смешил ее и не давал скучать, но немного и боялась, потому что чувствовала себя слишком ребенком перед ним.

Когда у ней рождался в уме вопрос, недоумение, она не вдруг решалась поверить ему: он был слишком далеко впереди ее, слишком выше ее, так что самолюбие ее иногда страдало от этой недозрелости, от расстояния в их уме и летах.

Штольц тоже любовался ею бескорыстно, как чудесным созданием, с благоухающею свежестью ума и чувств. Она была в глазах его только прелестный, подающий большие надежды ребенок.

Штольц, однако ж, говорил с ней охотнее и чаще, нежели с другими женщинами, потому что она, хотя бессознательно, но шла простым природным путем жизни и по счастливой натуре, по здравому, не перехитренному воспитанию не уклонялась от естественного проявления мысли, чувства, воли, даже до малейшего, едва заметного движения глаз, губ, руки.

Не оттого ли, может быть, шагала она так уверенно по этому пути, что по временам слышала рядом другие, еще более уверенные шаги «друга», которому верила, и с ними соразмеряла свой шаг.

Как бы то ни было, но в редкой девице встретишь такую простоту и естественную свободу взгляда, слова, поступка. У ней никогда не прочтешь в глазах: «теперь я подожму немного губу и задумаюсь – я так недурна. Взгляну туда и испугаюсь, слегка вскрикну, сейчас подбегут ко мне. Сяду у фортепьяно и выставлю чуть-чуть кончик ноги…»

Ни жеманства, ни кокетства, никакой лжи, никакой мишуры, ни умысла! Зато ее и ценил почти один Штольц, зато не одну мазурку просидела она одна, не скрывая скуки; зато, глядя на нее, самые любезные из молодых людей были неразговорчивы, не зная, что и как сказать ей…

Одни считали ее простой, недальней, неглубокой, потому что не сыпались с языка ее ни мудрые сентенции о жизни, о любви, ни быстрые, неожиданные и смелые реплики, ни вычитанные или подслушанные суждения о музыке и литературе: говорила она мало, и то свое, не важное – и ее обходили умные и бойкие «кавалеры»; небойкие, напротив, считали ее слишком мудреной и немного боялись. Один Штольц говорил с ней без умолка и смешил ее.

Любила она музыку, но пела чаще втихомолку, или Штольцу, или какой-нибудь пансионной подруге; а пела она, по словам Штольца, как ни одна певица не поет.

Только что Штольц уселся подле нее, как в комнате раздался ее смех, который был так звучен, так искренен и заразителен, что кто ни послушает этого смеха, непременно засмеется сам, не зная о причине.

Но не все смешил ее Штольц: через полчаса она слушала его с любопытством и с удвоенным любопытством переносила глаза на Обломова, а Обломову от этих взглядов – хоть сквозь землю провалиться.

«Что они такое говорят обо мне?» – думал он, косясь в беспокойстве на них. Он уже хотел уйти, но тетка Ольги подозвала его к столу и посадила подле себя, под перекрестный огонь взглядов всех собеседников.

Он боязливо обернулся к Штольцу, – его уже не было, взглянул на Ольгу и встретил устремленный на него все тот же любопытный взгляд.

«Все еще смотрит!» – подумал он, в смущении оглядывая свое платье.

Он даже отер лицо платком, думая, не выпачкан ли у него нос, трогал себя за галстук, не развязался ли: это бывает иногда с ним; нет, все, кажется, в порядке, а она смотрит!

Но человек подал ему чашку чаю и поднос с кренделями. Он хотел подавить в себе смущение, быть развязным и в этой развязности захватил такую кучу сухарей, бисквитов, кренделей, что сидевшая с ним рядом девочка засмеялась. Другие поглядывали на кучу с любопытством.

«Боже мой, и она смотрит! – думает Обломов. – Что я с этой кучей сделаю?»

Он, и не глядя, видел, как Ольга встала с своего места и пошла в другой угол. У него отлегло от сердца.

А девочка навострила на него глаза, ожидая, что он сделает с сухарями.

«Съем поскорей», – подумал он и начал проворно убирать бисквиты; к счастью, они так и таяли во рту.

Оставались только два сухаря; он вздохнул свободно и решился взглянуть туда, куда пошла Ольга…

Боже! Она стоит у бюста, опершись на пьедестал, и следит за ним. Она ушла из своего угла, кажется, затем, чтоб свободнее смотреть на него: она заметила его неловкость с сухарями.

За ужином она сидела на другом конце стола, говорила, ела и, казалось, вовсе не занималась им. Но едва только Обломов боязливо оборачивался в ее сторону, с надеждой, авось она не смотрит, как встречал ее взгляд, исполненный любопытства, но вместе такой добрый…

Обломов после ужина торопливо стал прощаться с теткой: она пригласила его на другой день обедать и Штольцу просила передать приглашение. Илья Ильич поклонился и, не поднимая глаз, прошел всю залу. Вот сейчас за роялем ширмы и дверь. Он взглянул – за роялем сидела Ольга и смотрела на него с большим любопытством. Ему показалось, что она улыбалась.

«Верно, Андрей рассказал, что на мне были вчера надеты чулки разные или рубашка наизнанку!» – заключил он и поехал домой не в духе и от этого предположения, и еще более от приглашения обедать, на которое отвечал поклоном: значит, принял.

С этой минуты настойчивый взгляд Ольги не выходил из головы Обломова. Напрасно он во весь рост лег на спину, напрасно брал самые ленивые и покойные позы – не спится, да и только. И халат показался ему противен, и Захар глуп и невыносим, и пыль с паутиной нестерпима.

Он велел вынести вон несколько дрянных картин, которые навязал ему какой-то покровитель бедных артистов; сам поправил штору, которая давно не поднималась, позвал Анисью и велел протереть окна, смахнул паутину, а потом лег на бок и продумал с час – об Ольге.

Он сначала пристально занялся ее наружностью, все рисовал в памяти ее портрет.

Ольга в строгом смысле не была красавица, то есть не было ни белизны в ней, ни яркого колорита щек и губ, и глаза не горели лучами внутреннего огня; ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту не было, ни миньятюрных рук, как у пятилетнего ребенка, с пальцами в виде винограда.

Но если б ее обратить в статую, она была бы статуя грации и гармонии. Несколько высокому росту строго отвечала величина головы, величине головы – овал и размеры лица; все это в свою очередь гармонировало с плечами, плечи – с станом…

Кто ни встречал ее, даже рассеянный, и тот на мгновение останавливался перед этим так строго и обдуманно, артистически созданным существом.

Нос образовал чуть заметно выпуклую, грациозную линию; губы тонкие и большею частию сжатые: признак непрерывно устремленной на что-нибудь мысли. То же присутствие говорящей мысли светилось в зорком, всегда бодром, ничего не пропускающем взгляде темных, серо-голубых глаз. Брови придавали особенную красоту глазам: они не были дугообразны, не округляли глаз двумя тоненькими, нащипанными пальцем ниточками – нет, это были две русые, пушистые, почти прямые полоски, которые редко лежали симметрично: одна на линию была выше другой, от этого над бровью лежала маленькая складка, в которой как будто что-то говорило, будто там покоилась мысль.