Марфа задумалась мрачно сдвинула брови

— Хлеб один, да вкус не один, Марфинька, — под одобрительный смешок ответила Варвара.

— Иди ты со своим хлебом…

— Я, Марфинька, знаешь какая? — не уступала Варвара. — Захочу — сам леший захохочет. Не веришь?

Она шагнула к Марфе и вдруг со смехом, дурачась, набросилась на нее, опрокинула навзничь.

— Куча, куча мала!.. — заголосили женки. Марфа, барахтаясь в сене, скинула с себя Варвару, села на нее верхом и, тяжело дыша, побагровевшая, пристыженная, начала отвешивать ей по мягкому месту.

Варвара придушенно визжала, извиваясь под Марфой, сучила ногами.

— Варка, Варка, бесстыдница… — упрашивала, трясясь от смеха, Дарья. — Не заголяй ноги — старика моего перепугаешь.

Наконец Марфа, отведя свою душеньку, отпустила ее. Та легко встала, начала ощупывать бока.

— Ну как, довольна? — ухмыльнулась Марфа.

— Еще как довольна-то, Марфа Павловна! Меня так-то ни один мужик не обнимывал. Марфушка! — воскликнула Варвара, снова подступая к ней: — И почто бог из тебя мужика не сделал?

Марфа с неподдельным ужасом замахала руками:

— Бог надо мной сжалился. Не то бы ты с шеи с моей не слезала.

— А я и так не слезу.

И Варвара ухватила Марфу за шею, прижалась к ней мокрым телом. Та лениво и нехотя оттолкнула ее и, брезгливо скривив губы, с усталостью сказала:

— Отстань, смола… Я весь век об этом не думала, а теперь поздно.

Она задумалась, мрачно сдвинула брови:

— Мне бы конца войны дождаться да с белым хлебом чаю напиться… Досыта! — добавила она с ожесточением.

В наступившей тишине кто-то вздохнул:

— Хоть бы со ржаным…

— Нет, с белым! — упрямо повторила Марфа и таким взглядом поглядела на женок, точно готова была разорвать каждого, кто осмелился бы лишить ее этой надежды.

И те согласно закивали:

— С белым, с белым, Марфинька…

— Варка, Варка, — дернула Варвару за подол Дарья. — О мужике горевала идет…

Женки с любопытством начали вытягивать шеи: какой еще подвох придумала Дарья. А когда слева от своего зарода увидели идущего по лугу Николашу Семьина, добродушно заусмехались:

— Вот как, вот как вышагивает!

— Головушку-то как петух несет.

— Еще бы экой кусок урвал.

— Что она и нашла-то в нем? Всю жизнь в кузнице, а кроме замка да ведра…

Николаша с полным пренебрежением к дождю, который давно уже потерял свою первоначальную ярость, шел неторопливо, — прямо напоказ, — голова склонена набок, мокрые хромовые сапоги блестят за версту, а из-под короткого пиджака, небрежно накинутого на тощие плечи, щегольски выпущена длинная белая рубаха, пестро расшитая по подолу. Он, конечно, знал, что на него смотрят, и старался, что называется, не ударить лицом в грязь.

— Женишок! Приворачивай на перепутье! — дружно, на разные голоса закричали женки.

Николаша развел руками, показал на кожаную сумку: некогда, мол, по машинной части спешу, но когда женки снова закричали, снизошел — повернул к зароду.

Дарья, едва он приблизился, скаля белые зубы, выпалила:

— Про тебя, Миколай, говорим. Дивимся, как ты эдаку девку улестил.

Николаша, пытаясь скрыть довольную улыбку, тоном опытного человека ответил:

— Любовь — дело известное…

— Верно, верно, Колька, — подмигнула ему Варвара, — любовь не картошка.

— А у тебя, Миколай, губа не дура: знаешь, чье поле топтать. Небось на наш картофельник не позарился, на служащую потянуло.

— Да и он не у пня стоит — мастеровой. Видишь, сумочку какую завел.

— Портфель это, глупая, — не знаешь.

Николаша стоял, переминаясь с ноги на ногу, повертывал то туда, то сюда мокрою, в жидких косицах голову и был рад-радешенек. Он все принимал за чистую монету.

— Свадьбу играть будете але как? — допытывались женки.

— Свадьбу? Они свадьбу-то который месяц играют. Верно, Миколай?

— Ну народ, попадешь на ваши зубы… — покрутил головой Николаша, сдерживая довольную улыбку, и хотя он мог бы пробыть на таких зубах сколько угодно, он все же решил не терять своего достоинства; перекинул на другое плечо сумку с брякнувшим инструментом и, выпрямившись, зашагал по назначению.

Женки, провожая его глазами, снова принялись перемывать косточки.

— Выбрала Олена муженька. А нос-то задирала, форсу то сколько было…

— А чего? За эдаким еще лучше. Под башмаком держать будет.

— Да ведь он супротив ее…

— Ничего, — трезво рассудила тощая чернявая бабенка, — пойдут робятища соки-то повысосут. Я, бывало, в кожу не помещалась, а сейчас, вишь, шкилет один.

— И что это за наказанье такое нашему брату? — разжалобилась ее соседка. В муках рожаешь, день и ночь трясешься над ними, а вырастишь — сердцем изойдешь. А на войну угонят — о, горюшко! Как подумаешь иной раз — зверю последнему позавидуешь.

— Не ты первая позавидовала, — живо перебила ее моложавая Дарья. Слыхала, как бабы справедливости искали? — Она насмешливо, но с опаской покосила глаз на Марфу.

— Ну? — заерзала Варвара.

— Как же! — усмехнулась Дарья. — Было делов. По всей земле взбунтовались: «Рожать не будем! За что такую несправедливость терпим?» Ну а кому пожалуешься? Разве что богу. А пойди попробуй доберись до него. Сидит за облаками — молитвы-то наши не больно доходят. Думали, думали — надумали: вышку строить надо. Высоченная вышка получилась, в самое небо упирается. Долго ли такой оравой. Ну а кто полезет? Все гамузом? Какая же вышка выдержит? Спорили, ругались — выбрали председателем Дуньку. Отчаянная была бабенка, такая же, как ты, Варка. Полезла наша Авдотьюшка, добралась до самого господа бога…

— Василиса! — закричала Варвара, приподнимаясь. — Иди скорее: о божественном зачали…

Чернявая женчонка, еще недавно жаловавшаяся на бабью участь, улыбаясь ткнула Варвару в бок. Остальные зашикали:

— Уже ты, бес, не перебивай!

— Ну, дак добралась, говорю, Дунька до самого бога. — Дарья опять повела насмешливым глазом в сторону Марфы. — Тот обрадовался: первый живой человек на небе, — не знает, чем и угощать — райские яблочки, яства всякие… О земле начал выспрашивать. А Дунька, злющая-презлющая, отдышаться не может. Нет, думает, ты мне зубы-то не заговаривай, не за тем на такую высь подымалась, да прямо к делу: «Что же ты, говорит, господи, такую несправедливость развел? Как зверей — дак холишь, от всякого воспитанья детей освободил, а на нас эко взвалил — света божьего не видим». А бог-то — на то он и бог — знал, к чему клонит Дунька. «Дак ведь, голубушка, говорит, звери-то знаешь как… раз в году нюхаются. А вы на дню, бесстыдницы, сколько раз грешите. Ну-ко, говорит, вспомни про себя». Дуньке и крыть нечем. «Хочешь, говорит, сделаю, как у зверей? Заведу меж вас такие порядки. Это в моей власти». У Дуньки голова кругом. «Уже, говорит, господи, подожди — я с бабами посоветуюсь…» Ну, нагнулась к дыре, через которую влезла. «Бабы, кричит, слыхали, что бог-то предлагает? Соглашаться ли?» А те в один голос: «Дунька, не соглашайся! Условия неподходящи…»

Последние слова Дарьи потонули в хохоте. Из-под ближайших копен приподнялись любопытные головы.

Марфа сурово на всех посмотрела.

— Взбесились, кобылы! У тебя язык поворачивается, — накинулась она на Дарью, — в бабки годишься!..

Дождь меж тем перестал, опять стало припекать. Степан Андреянович уже снова суетился возле своего стога.

Через некоторое время, когда женки немного успокоились, Варвара с пресерьезным видом заметила:

— А ведь она, бабы, права…

— То-то! Я всегда права! — уверенно сказала Марфа.

Варвара с лукавым смирением опустила голову:

— Я говорю, Дунька-то, председательница, права…

— Охо-хо-хо-о-о!.. — опять впокатушку покатились женки.

Марфа, гневная, распаленная, схватила длинную хворостину:

— Сдурели! Хоть бы ее-то постыдились… — По лугу, ярко освещенному солнцем, бежала к ним Настя.

И женщины, завидев ее, разом смолкли. Даже Варвара и та постаралась принять благопристойный вид, начала закручивать волосы.

Источник

– Отстань, смола… Я весь век об этом не думала, а теперь поздно.

Она задумалась, мрачно сдвинула брови:

– Мне бы конца войны дождаться да с белым хлебом чаю напиться… Досыта! добавила она с ожесточением.

В наступившей тишине кто-то вздохнул:

– Хоть бы со ржаным…

– Нет, с белым! – упрямо повторила Марфа и таким взглядом поглядела на женок, точно готова была разорвать каждого, кто осмелился бы лишить ее этой надежды.

И те согласно закивали:

– С белым, с белым, Марфинька…

– Варка, Варка, – дернула Варвару за подол Дарья. – О мужике горевала идет…

Женки с любопытством начали вытягивать шеи: какой еще подвох придумала Дарья. А когда слева от своего зарода увидели идущего по лугу Николашу Семьина, добродушно заусмехались:

– Вот как, вот как вышагивает!

– Головушку-то как петух несет.

– Еще бы экой кусок урвал.

– Что она и нашла-то в нем? Всю жизнь в кузнице, а кроме замка да ведра…

Николаша с полным пренебрежением к дождю, который давно уже потерял свою первоначальную ярость, шел неторопливо, – прямо напоказ, – голова склонена набок, мокрые хромовые сапоги блестят за версту, а из-под короткого пиджака, небрежно накинутого на тощие плечи, щегольски выпущена длинная белая рубаха, пестро расшитая по подолу. Он, конечно, знал, что на него смотрят, и старался, что называется, не ударить лицом в грязь.

– Женишок! Приворачивай на перепутье! – дружно, на разные голоса закричали женки.

Николаша развел руками, показал на кожаную сумку: некогда, мол, по машинной части спешу, но когда женки снова закричали, снизошел – повернул к зароду.

Дарья, едва он приблизился, скаля белые зубы, выпалила:

– Про тебя, Миколай, говорим. Дивимся, как ты эдаку девку улестил.

Николаша, пытаясь скрыть довольную улыбку, тоном опытного человека ответил:

– Любовь – дело известное…

– Верно, верно, Колька, – подмигнула ему Варвара, – любовь не картошка.

– А у тебя, Миколай, губа не дура: знаешь, чье поле топтать. Небось на наш картофельник не позарился, на служащую потянуло.

– Да и он не у пня стоит – мастеровой. Видишь, сумочку какую завел.

– Портфель это, глупая, – не знаешь.

Николаша стоял, переминаясь с ноги на ногу, повертывал то туда, то сюда мокрою, в жидких косицах голову и был рад-радешенек. Он все принимал за чистую монету.

– Свадьбу играть будете але как? – допытывались женки.

– Свадьбу? Они свадьбу-то который месяц играют. Верно, Миколай?

– Ну народ, попадешь на ваши зубы… – покрутил головой Николаша, сдерживая довольную улыбку, и хотя он мог бы пробыть на таких зубах сколько угодно, он все же решил не терять своего достоинства; перекинул на другое плечо сумку с брякнувшим инструментом и, выпрямившись, зашагал по назначению.

Женки, провожая его глазами, снова принялись перемывать косточки.

– Выбрала Олена муженька. А нос-то задирала, форсу то сколько было…

– А чего? За эдаким еще лучше. Под башмаком держать будет.

– Да ведь он супротив ее…

– Ничего, – трезво рассудила тощая чернявая бабенка, – пойдут робятища соки-то повысосут. Я, бывало, в кожу не помещалась, а сейчас, вишь, шкилет один.

– И что это за наказанье такое нашему брату? – разжалобилась ее соседка. В муках рожаешь, день и ночь трясешься над ними, а вырастишь – сердцем изойдешь. А на войну угонят – о, горюшко! Как подумаешь иной раз – зверю последнему позавидуешь.

– Не ты первая позавидовала, – живо перебила ее моложавая Дарья. Слыхала, как бабы справедливости искали? – Она насмешливо, но с опаской покосила глаз на Марфу.

– Ну? – заерзала Варвара.

– Как же! – усмехнулась Дарья. – Было делов. По всей земле взбунтовались: «Рожать не будем! За что такую несправедливость терпим?» Ну а кому пожалуешься? Разве что богу. А пойди попробуй доберись до него. Сидит за облаками – молитвы-то наши не больно доходят. Думали, думали – надумали: вышку строить надо. Высоченная вышка получилась, в самое небо упирается. Долго ли такой оравой. Ну а кто полезет? Все гамузом? Какая же вышка выдержит? Спорили, ругались – выбрали председателем Дуньку. Отчаянная была бабенка, такая же, как ты, Варка. Полезла наша Авдотьюшка, добралась до самого господа бога…

– Василиса! – закричала Варвара, приподнимаясь. – Иди скорее: о божественном зачали…

Чернявая женчонка, еще недавно жаловавшаяся на бабью участь, улыбаясь ткнула Варвару в бок. Остальные зашикали:

– Уже ты, бес, не перебивай!

– Ну, дак добралась, говорю, Дунька до самого бога. – Дарья опять повела насмешливым глазом в сторону Марфы. – Тот обрадовался: первый живой человек на небе, – не знает, чем и угощать – райские яблочки, яства всякие… О земле начал выспрашивать. А Дунька, злющая-презлющая, отдышаться не может. Нет, думает, ты мне зубы-то не заговаривай, не за тем на такую высь подымалась, да прямо к делу: «Что же ты, говорит, господи, такую несправедливость развел? Как зверей – дак холишь, от всякого воспитанья детей освободил, а на нас эко взвалил – света божьего не видим». А бог-то – на то он и бог – знал, к чему клонит Дунька. «Дак ведь, голубушка, говорит, звери-то знаешь как… раз в году нюхаются. А вы на дню, бесстыдницы, сколько раз грешите. Ну-ко, говорит, вспомни про себя». Дуньке и крыть нечем. «Хочешь, говорит, сделаю, как у зверей? Заведу меж вас такие порядки. Это в моей власти». У Дуньки голова кругом. «Уже, говорит, господи, подожди – я с бабами посоветуюсь…» Ну, нагнулась к дыре, через которую влезла. «Бабы, кричит, слыхали, что бог-то предлагает? Соглашаться ли?» А те в один голос: «Дунька, не соглашайся! Условия неподходящи…»

Последние слова Дарьи потонули в хохоте. Из-под ближайших копен приподнялись любопытные головы.

Марфа сурово на всех посмотрела.

– Взбесились, кобылы! У тебя язык поворачивается, – накинулась она на Дарью, – в бабки годишься!..

Дождь меж тем перестал, опять стало припекать. Степан Андреянович уже снова суетился возле своего стога.

Через некоторое время, когда женки немного успокоились, Варвара с пресерьезным видом заметила:

– А ведь она, бабы, права…

Источник

— Беда какая! — удивилась Дарья. — Сам до упаду робил и жену хотел в гроб вколотить.

— Дак ведь, Дарьюшка, — живо вступилась за Степана Андреяновича Василиса, — слыхала, с чего житье-то его начиналось? Не с родителевых капиталов пошел.

Варвара, краем уха прислушиваясь к разговору, поморщилась: ну, теперь разведут скучищу… Выгибаясь, она расправила плечи, так что косточки хрустнули, и, игриво притопывая ногой, запела:

Мужичка бы нам подали

Вот тогда б мы зажили…

— Варуха, бес, — сонно заворчала Марфа, — опять тебя затрясло…

Благочестивая Василиса встала, строго поджала постные губы:

— Срамница… пятница сегодня — нет того, чтобы о божественном… — И, тяжело переставляя свои старые ноги, на ходу крестясь, пошла на другой конец зарода.

Варвара с пресерьезным видом поклонилась ей, как послушница игуменье, и первая прыснула со смеху. Женки заворочались, заулыбались. Марфа, сердитая, злая (не дала, змея, соснуть), резко поднялась, села:

— Ох, Варуха, Варуха… И чего в тебе мужики нашли — всю жизнь липнут. Баба как баба. Только что на месте усидеть не можешь — тебя как чирей всю жизнь точит.

— Хлеб один, да вкус не один, Марфинька, — под одобрительный смешок ответила Варвара.

— Иди ты со своим хлебом…

— Я, Марфинька, знаешь какая? — не уступала Варвара. — Захочу — сам леший захохочет. Не веришь?

Она шагнула к Марфе и вдруг со смехом, дурачась, набросилась на нее, опрокинула навзничь.

— Куча, куча мала!.. — заголосили женки. Марфа, барахтаясь в сене, скинула с себя Варвару, села на нее верхом и, тяжело дыша, побагровевшая, пристыженная, начала отвешивать ей по мягкому месту.

Варвара придушенно визжала, извиваясь под Марфой, сучила ногами.

— Варка, Варка, бесстыдница… — упрашивала, трясясь от смеха, Дарья. — Не заголяй ноги — старика моего перепугаешь.

Наконец Марфа, отведя свою душеньку, отпустила ее. Та легко встала, начала ощупывать бока.

— Ну как, довольна? — ухмыльнулась Марфа.

— Еще как довольна-то, Марфа Павловна! Меня так-то ни один мужик не обнимывал. Марфушка! — воскликнула Варвара, снова подступая к ней: — И почто бог из тебя мужика не сделал?

Марфа с неподдельным ужасом замахала руками:

— Бог надо мной сжалился. Не то бы ты с шеи с моей не слезала.

— А я и так не слезу.

И Варвара ухватила Марфу за шею, прижалась к ней мокрым телом. Та лениво и нехотя оттолкнула ее и, брезгливо скривив губы, с усталостью сказала:

— Отстань, смола… Я весь век об этом не думала, а теперь поздно.

Она задумалась, мрачно сдвинула брови:

— Мне бы конца войны дождаться да с белым хлебом чаю напиться… Досыта! добавила она с ожесточением.

В наступившей тишине кто-то вздохнул:

— Хоть бы со ржаным…

— Нет, с белым! — упрямо повторила Марфа и таким взглядом поглядела на женок, точно готова была разорвать каждого, кто осмелился бы лишить ее этой надежды.

И те согласно закивали:

— С белым, с белым, Марфинька…

— Варка, Варка, — дернула Варвару за подол Дарья. — О мужике горевала идет…

Женки с любопытством начали вытягивать шеи: какой еще подвох придумала Дарья. А когда слева от своего зарода увидели идущего по лугу Николашу Семьина, добродушно заусмехались:

— Вот как, вот как вышагивает!

— Головушку-то как петух несет.

— Еще бы экой кусок урвал.

— Что она и нашла-то в нем? Всю жизнь в кузнице, а кроме замка да ведра…

Николаша с полным пренебрежением к дождю, который давно уже потерял свою первоначальную ярость, шел неторопливо, — прямо напоказ, — голова склонена набок, мокрые хромовые сапоги блестят за версту, а из-под короткого пиджака, небрежно накинутого на тощие плечи, щегольски выпущена длинная белая рубаха, пестро расшитая по подолу. Он, конечно, знал, что на него смотрят, и старался, что называется, не ударить лицом в грязь.

— Женишок! Приворачивай на перепутье! — дружно, на разные голоса закричали женки.

Николаша развел руками, показал на кожаную сумку: некогда, мол, по машинной части спешу, но когда женки снова закричали, снизошел — повернул к зароду.

Дарья, едва он приблизился, скаля белые зубы, выпалила:

— Про тебя, Миколай, говорим. Дивимся, как ты эдаку девку улестил.

Николаша, пытаясь скрыть довольную улыбку, тоном опытного человека ответил:

— Любовь — дело известное…

— Верно, верно, Колька, — подмигнула ему Варвара, — любовь не картошка.

— А у тебя, Миколай, губа не дура: знаешь, чье поле топтать. Небось на наш картофельник не позарился, на служащую потянуло.

— Да и он не у пня стоит — мастеровой. Видишь, сумочку какую завел.

— Портфель это, глупая, — не знаешь.

Николаша стоял, переминаясь с ноги на ногу, повертывал то туда, то сюда мокрою, в жидких косицах голову и был рад-радешенек. Он все принимал за чистую монету.

— Свадьбу играть будете але как? — допытывались женки.

— Свадьбу? Они свадьбу-то который месяц играют. Верно, Миколай?

— Ну народ, попадешь на ваши зубы… — покрутил головой Николаша, сдерживая довольную улыбку, и хотя он мог бы пробыть на таких зубах сколько угодно, он все же решил не терять своего достоинства; перекинул на другое плечо сумку с брякнувшим инструментом и, выпрямившись, зашагал по назначению.

Женки, провожая его глазами, снова принялись перемывать косточки.

— Выбрала Олена муженька. А нос-то задирала, форсу то сколько было…

— А чего? За эдаким еще лучше. Под башмаком держать будет.

— Да ведь он супротив ее…

— Ничего, — трезво рассудила тощая чернявая бабенка, — пойдут робятища соки-то повысосут. Я, бывало, в кожу не помещалась, а сейчас, вишь, шкилет один.

— И что это за наказанье такое нашему брату? — разжалобилась ее соседка. В муках рожаешь, день и ночь трясешься над ними, а вырастишь — сердцем изойдешь. А на войну угонят — о, горюшко! Как подумаешь иной раз — зверю последнему позавидуешь.

— Не ты первая позавидовала, — живо перебила ее моложавая Дарья. Слыхала, как бабы справедливости искали? — Она насмешливо, но с опаской покосила глаз на Марфу.

— Ну? — заерзала Варвара.

— Как же! — усмехнулась Дарья. — Было делов. По всей земле взбунтовались: «Рожать не будем! За что такую несправедливость терпим?» Ну а кому пожалуешься? Разве что богу. А пойди попробуй доберись до него. Сидит за облаками — молитвы-то наши не больно доходят. Думали, думали — надумали: вышку строить надо. Высоченная вышка получилась, в самое небо упирается. Долго ли такой оравой. Ну а кто полезет? Все гамузом? Какая же вышка выдержит? Спорили, ругались — выбрали председателем Дуньку. Отчаянная была бабенка, такая же, как ты, Варка. Полезла наша Авдотьюшка, добралась до самого господа бога…

Источник