Он глядел на мелькавшие подковы сдвинув черные брови
Иван Бунин
В холодное осеннее ненастье, на одной из больших тульских дорог, залитой дождями и изрезанной многими черными колеями, к длинной избе, в одной связи которой была казенная почтовая станция, а в другой частная горница, где можно было отдохнуть или переночевать, пообедать или спросить самовар, подкатил закиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом, тройка довольно простых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами. На козлах тарантаса сидел крепкий мужик в туго подпоясанном армяке, серьезный и темноликий, с редкой смоляной бородой, похожий на старинного разбойника, а в тарантасе стройный старик-военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником, еще чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит и вся наружность имела то сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый.
Когда лошади стали, он выкинул из тарантаса ногу в военном сапоге с ровным голенищем и, придерживая руками в замшевых перчатках полы шинели, взбежал на крыльцо избы.
— Налево, ваше превосходительство, — грубо крикнул с козел кучер, и он, слегка нагнувшись на пороге от своего высокого роста, вошел в сенцы, потом в горницу налево.
В горнице было тепло, сухо и опрятно: новый золотистый образ в левом углу, под ним покрытый чистой суровой скатертью стол, за столом чисто вымытые лавки; кухонная печь, занимавшая дальний правый угол, ново белела мелом; ближе стояло нечто вроде тахты, покрытой пегими попонами, упиравшейся отвалом в бок печи; из-за печной заслонки сладко пахло щами — разварившейся капустой, говядиной и лавровым листом.
Приезжий сбросил на лавку шинель и оказался еще стройнее в одном мундире и в сапогах, потом снял перчатки и картуз и с усталым видом провел бледной худой рукой по голове — седые волосы его с начесами на висках к углам глаз слегка курчавились, красивое удлиненное лицо с темными глазами хранило кое-где мелкие следы оспы. В горнице никого не было, и он неприязненно крикнул, приотворив дверь в сенцы:
— Эй, кто там!
Тотчас вслед за тем в горницу вошла темноволосая, тоже чернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина, похожая на пожилую цыганку, с темным пушком на верхней губе и вдоль щек, легкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под черной шерстяной юбкой.
— Добро пожаловать, ваше превосходительство, — сказала она. — Покушать изволите или самовар прикажете?
Приезжий мельком глянул на ее округлые плечи и на легкие ноги в красных поношенных татарских туфлях и отрывисто, невнимательно ответил:
— Самовар. Хозяйка тут или служишь?
— Хозяйка, ваше превосходительство.
— Сама, значит, держишь?
— Так точно. Сама.
— Что ж так? Вдова, что ли, что сама ведешь дело?
— Не вдова, ваше превосходительство, а надо же чем-нибудь жить. И хозяйствовать я люблю.
— Так, так. Это хорошо. И как чисто, приятно у тебя.
Женщина все время пытливо смотрела на него, слегка щурясь.
— И чистоту люблю, — ответила она. — Ведь при господах выросла, как не уметь прилично себя держать, Николай Алексеевич.
Он быстро выпрямился, раскрыл глаза и покраснел.
— Надежда! Ты? — сказал он торопливо.
— Я, Николай Алексеевич, — ответила она.
— Боже мой, боже мой! — сказал он, садясь на лавку и в упор глядя на нее. — Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Лет тридцать пять?
— Тридцать, Николай Алексеевич. Мне сейчас сорок восемь, а вам под шестьдесят, думаю?
— Вроде этого… Боже мой, как странно!
— Что странно, сударь?
— Но все, все… Как ты не понимаешь!
Усталость и рассеянность его исчезли, он встал и решительно заходил по горнице, глядя в пол. Потом остановился и, краснея сквозь седину, стал говорить:
— Ничего не знаю о тебе с тех самых пор. Как ты сюда попала? Почему не осталась при господах?
— Мне господа вскоре после вас вольную дали.
— А где жила потом?
— Долго рассказывать, сударь.
— Замужем, говоришь, не была?
— Нет, не была.
— Почему? При такой красоте, которую ты имела?
— Не могла я этого сделать.
— Отчего не могла? Что ты хочешь сказать?
— Что ж тут объяснять. Небось помните, как я вас любила.
Он покраснел до слез и, нахмурясь, опять зашагал.
— Все проходит, мой друг, — забормотал он. — Любовь, молодость — все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит. Как это сказано в книге Иова? «Как о воде протекшей будешь вспоминать».
— Что кому бог дает, Николай Алексеевич. Молодость у всякого проходит, а любовь — другое дело.
Он поднял голову и, остановясь, болезненно усмехнулся:
— Ведь не могла же ты любить меня весь век!
— Значит, могла. Сколько ни проходило времени, все одним жила. Знала, что давно вас нет прежнего, что для вас словно ничего и не было, а вот… Поздно теперь укорять, а ведь, правда, очень бессердечно вы меня бросили, — сколько раз я хотела руки на себя наложить от обиды от одной, уж не говоря обо всем прочем. Ведь было время, Николай Алексеевич, когда я вас Николенькой звала, а вы меня — помните как? И все стихи мне изволили читать про всякие «темные аллеи», — прибавила она с недоброй улыбкой.
— Ах, как хороша ты была! — сказал он, качая головой. — Как горяча, как прекрасна! Какой стан, какие глаза! Помнишь, как на тебя все заглядывались?
— Помню, сударь. Были и вы отменно хороши. И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть.
— А! Все проходит. Все забывается.
— Все проходит, да не все забывается.
— Уходи, — сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. — Уходи, пожалуйста.
И, вынув платок и прижав его к глазам, скороговоркой прибавил:
— Лишь бы бог меня простил. А ты, видно, простила.
Она подошла к двери и приостановилась:
— Нет, Николай Алексеевич, не простила. Раз разговор наш коснулся до наших чувств, скажу прямо: простить я вас никогда не могла. Как не было у меня ничего дороже вас на свете в ту пору, так и потом не было. Оттого-то и простить мне вас нельзя. Ну да что вспоминать, мертвых с погоста не носят.
— Да, да, не к чему, прикажи подавать лошадей, — ответил он, отходя от окна уже со строгим лицом. — Одно тебе скажу: никогда я не был счастлив в жизни, не думай, пожалуйста. Извини, что, может быть, задеваю твое самолюбие, но скажу откровенно, — жену я без памяти любил. А изменила, бросила меня еще оскорбительней, чем я тебя. Сына обожал, — пока рос, каких только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот, наглец, без сердца, без чести, без совести… Впрочем, все это тоже самая обыкновенная, пошлая история. Будь здорова, милый друг. Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что имел в жизни.
Она подошла и поцеловала у него руку, он поцеловал у нее.
— Прикажи подавать…
Когда поехали дальше, он хмуро думал: «Да, как прелестна была! Волшебно прекрасна!» Со стыдом вспоминал свои последние слова и то, что поцеловал у ней руку, и тотчас стыдился своего стыда. «Разве неправда, что она дала мне лучшие минуты жизни?»
К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой, все меняя черные колеи, выбирая менее грязные, и тоже что-то думал. Наконец сказал с серьезной грубостью:
— А она, ваше превосходительство, все глядела в окно, как мы уезжали. Верно, давно изволите знать ее?
— Давно, Клим.
— Баба — ума палата. И все, говорят, богатеет. Деньги в рост дает.
— Это ничего не значит.
— Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить! Если с совестью давать, худого мало. И она, говорят, справедлива на это. Но крута! Не отдал вовремя — пеняй на себя.
— Да, да, пеняй на себя… Погоняй, пожалуйста, как бы не опоздать нам к поезду…
Низкое солнце желто светило на пустые поля, лошади ровно шлепали по лужам. Он глядел на мелькавшие подковы, сдвинув черные брови, и думал:
«Да, пеняй на себя. Да, конечно, лучшие минуты. И не лучшие, а истинно волшебные! „Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи…“ Но, боже мой, что же было бы дальше? Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?» И, закрывая глаза, качал головой.
20 октября 1938
Источник
Êîãäà íàñòóïàþò ò¸ìíûå òÿæ¸ëûå äíè îñåíè, â îêíà íàäîåäëèâî ñòó÷èò äîæäü, ÿ îáû÷íî ÷èòàþ Áóíèíà.
Âîò è â÷åðà ÿ ñëó÷àéíî îòêðûëà íà ðàáî÷åì ñòîëå ñâîåãî êîìïüþòåðà íåçíàêîìóþ ïàïêó, à â íåé îêàçàëñÿ Äíåâíèê Áóíèíà çà 1939- 1945ã.ã. Ïî åãî çàïèñÿì ìîæíî ïðîñëåäèòü âñå óçëîâûå ìîìåíòû Âòîðîé ìèðîâîé âîéíû, óçíàòü êàê åìó òÿæåëî æèëîñü â òå ãîäû. Íî ìåíÿ óäèâëÿåò äðóãîå, êàê ìíîãî îí ïèñàë â òî òÿæ¸ëîå ãîëîäíîå âðåìÿ, óæå íåìîëîäîé, áîëüíîé
. Âñå ñàìûå ÿðêèå ðàññêàçû íàïèñàíû èìåííî â òó ïîðó è îíè ñîñòàâèëè åãî ñàìûé çíàìåíèòûé è ëþáèìûé ÷èòàòåëÿìè ñáîðíèê «Ò¸ìíûå àëëåè».
À íàçâàíèå äëÿ ñáîðíèêà è, âîçìîæíî, ñàìà èäåÿ íàïèñàíèÿ òàêîãî ñáîðíèêà áûëà ïîäñêàçàíà Èâàíó Àëåêñååâè÷ó ñòèõîòâîðåíèåì Îãàð¸âà:
ÎÁÛÊÍÎÂÅÍÍÀß ÈÑÒÎÐÈß
Áûëà ÷óäåñíàÿ âåñíà!
Îíè íà áåðåãó ñèäåëè —
Ðåêà áûëà òèõà, ÿñíà,
Âñòàâàëî ñîëíöå, ïòè÷êè ïåëè;
Òÿíóëñÿ çà ðåêîþ äîë,
Ñïîêîéíî, ïûøíî çåëåíåÿ;
Âáëèçè øèïîâíèê àëûé öâåë,
Ñòîÿëà òåìíûõ ëèï àëëåÿ.
Áûëà ÷óäåñíàÿ âåñíà!
Îíè íà áåðåãó ñèäåëè —
Âî öâåòå ëåò áûëà îíà,
Åãî óñû åäâà ÷åðíåëè.
Î, åñëè á êòî óâèäåë èõ
Òîãäà, ïðè óòðåííåé èõ âñòðå÷å,
È ëèöà á âûñìîòðåë ó íèõ
Èëè ïîäñëóøàë áû èõ ðå÷è —
Êàê áûë áû ìèë åìó ÿçûê,
ßçûê ëþáâè ïåðâîíà÷àëüíîé!
Îí âåðíî á ñàì, íà ýòîò ìèã,
Ðàñöâåë íà äíå äóøè ïå÷àëüíîé!..
ß â ñâåòå âñòðåòèë èõ ïîòîì:
Îíà áûëà æåíîé äðóãîãî,
Îí áûë æåíàò, è î áûëîì
 ïîìèíå íå áûëî íè ñëîâà;
Íà ëèöàõ âèäåí áûë ïîêîé,
Èõ æèçíü òåêëà ñâåòëî è ðîâíî,
Îíè, âñòðå÷àÿñü ìåæ ñîáîé,
Ìîãëè ñìåÿòüñÿ õëàäíîêðîâíî…
À òàì, ïî áåðåãó ðåêè,
Ãäå öâåë òîãäà øèïîâíèê àëûé,
Îäíè ïðîñòûå ðûáàêè
Õîäèëè ê ëîäêå îáâåòøàëîé
È ïåëè ïåñíè — è òåìíî
Îñòàëîñü, äëÿ ëþäåé çàêðûòî,
×òî áûëî òàì ãîâîðåíî,
È ñêîëüêî áûëî ïîçàáûòî.
 êîíöå íåáîëüøîãî ðàññêàçà «Ò¸ìíûå àëëåè», êîòîðûé äàë íàçâàíèå âñåìó ñáîðíèêó, Áóíèí ïðèâîäèò äâå ñòðîêè èç ýòîãî ñòèõîòâîðåíèÿ:
«Íèçêîå ñîëíöå æåëòî ñâåòèëî íà ïóñòûå ïîëÿ, ëîøàäè ðîâíî øëåïàëè ïî ëóæàì. Îí ãëÿäåë íà ìåëüêàâøèå ïîäêîâû, ñäâèíóâ ÷åðíûå áðîâè, è äóìàë:
«Äà, ïåíÿé íà ñåáÿ. Äà, êîíå÷íî, ëó÷øèå ìèíóòû. È íå ëó÷øèå, à èñòèííî âîëøåáíûå! Êðóãîì øèïîâíèê àëûé öâåë, ñòîÿëè òåìíûõ ëèï àëëåè… Íî, áîæå ìîé, ÷òî æå áûëî áû äàëüøå? ×òî, åñëè áû ÿ íå áðîñèë åå? Êàêîé âçäîð! Ýòà ñàìàÿ Íàäåæäà íå ñîäåðæàòåëüíèöà ïîñòîÿëîé ãîðíèöû, à ìîÿ æåíà, õîçÿéêà ìîåãî ïåòåðáóðãñêîãî äîìà, ìàòü ìîèõ äåòåé?» È, çàêðûâàÿ ãëàçà, êà÷àë ãîëîâîé».
20 îêòÿáðÿ 1938
2.
Öâåòàåâà ìå÷òàëà èìåòü ñàä íà ñêëîíå äíåé, îíà ïèñàëà:
«Çà ýòîò àä,
Çà ýòîò áðåä,
Ïîøëè ìíå ñàä
Íà ñòàðîñòü ëåò».
À ó Áóíèíà îí áûë. . .
Èç åãî äíåâíèêîâ:
6.9.1940ã.
Ïèøó è ãëÿæó â ñîëíå÷íûé «ôîíàðü» ñâîåé êîìíàòû, íà åãî ïÿòü îêîí, çà êîòîðûìè ëåãêèé òóìàí âñåãî òîãî, ÷òî ñ òàêîé êðàñîòîé è ïðîñòðàííîñòüþ ëåæèò âîêðóã ïîä íàìè, è îãðîìíîå áåëåñî-ñîëíå÷íîå íåáî. È ñðåäè âñåãî ýòîãî ìîå îäèíîêîå, âå÷íî ãðóñòíîå ß.
(Ïðèíåñëè ãàçåòó. […] Ðå÷ü ×åð÷èëÿ devant la chambre des communes[23]. Çà 2 ïîñë. ìåñÿöà Àíãëèÿ ïîòåðÿëà 558 àâèîíîâ. Çà àâãóñò ïîãèáëî ñìåðòüþ ñðåäè ãðàæäàíñê. íàñåëåíèÿ 1075 ÷åëîâåê, 800 äîìîâ ðàçðóøåíî. Àòàêè íåìöåâ â ñåíòÿáðå åùå óñèëÿòñÿ […] )
21.4.1940ã.
2 1/2 ÷. Õîäèë ïî ñàäó çàðîñëà óæå âûñîêîé òðàâîé âòîðàÿ (îò íèæíåé äîðîãè) ïëîùàäêà. Âñå åùå öâåòåò áëåäíî-ðîçîâûìè, ëåãêèìè, íåæíûìè, î÷. æåíñòâ. öâåòàìè êàêîãî-òî îñîáîãî ñîðòà âèøíÿ, öâåòóò 2 êîðÿâûõ ÿáëîíüêè áåëûìè (â áóòîíàõ òîæå ðîçîâàòûìè) öâåòàìè. Èðèñû öâåòóò, íàøåë âåòêó øèïîâíèêà öâåòóùóþ (ëåãêèé àëûé öâåò ñ æåëòîé ïûëüöîé â ñåðåäèíå), êàêèå-òî öâåòû, âðîäå ìàêà ëåã÷àéøèå, íî ÿðêîãî îðàíæåâîãî öâåòà… Ñèäåë íà ïëåòåíîì ðàçðóøàþùåìñÿ êðåñëå, ñìîòðåë íà ëåãêèå è ñìóòíûå êàê äûì ãîðû çà Íèööåé… Ðàéñêèé êðàé! È óæå ñêîëüêî ëåò ÿ åãî âèæó, ÷óâñòâóþ!
Îäèíîêî, íåóäîáíî, íî ïåðåñåëèòüñÿ ïîä Ïàðèæ… íè÷òîæåñòâî ïðèðîäû, ìåðçêèé êëèìàò!
Êàê âñåãäà ïî÷òè, òî÷íî îäèí âî âñåì äîìå. […]
Ñâåòëûé äåíü, ïðàçäíèê, â ìîðå êàê áóäòî ïóñòåå è çâîíÿò, çâîíÿò â ãîðîäå… Íå óìåþ âûðàçèòü, ÷òî çà âñåì ýòèì.
Ìíîæåñòâî ìîòûëüêîâ âüåòñÿ âîêðóã öâåòà ñèðåíè áåëûõ ñ çåëåíîâàòûì îòòåíêîì, ïðîçðà÷íûõ. È îïÿòü ï÷åëû, øìåëè, ìóõè íàðîæäàþòñÿ…
23.5.42ã.
Îïÿòü äóìàë íûí÷å: ïðåêðàñíåå öâåòîâ è ïòèö â ìèðå íè÷åãî íåò. Åùå áàáî÷åê.
30.4.40ã.
Íî÷ü, òåìíàÿ ïîëîñà ëåñà âäàëè è íàä íèì çâåçäà ñìèðåííàÿ, ïðåëåñòíàÿ. Ýòî ãäå-òî, êîãäà-òî íà âñþ æèçíü ïîðàçèëî â äåòñòâå… Áîæå ìîé, Áîæå ìîé! Áûëî è ó ìåíÿ êîãäà-òî äåòñòâî, ïåðâûå äíè ìîåé æèçíè íà çåìëå! Ïðîñòî íå âåðèòñÿ! Òåïåðü òîëüêî ìûñëü, ÷òî îíè áûëè. È âîò èäóò óæå ïîñëåäíèå. […]
7.5.40ã.
Êàê-òî ìíå, êàê áûâàåò ó ìåíÿ ÷àùå âñåãî íè ñ òîãî, íè ñ ñåãî, ïðåäñòàâèëîñü: âå÷åð ïîñëå ãðîçû è ëèâíÿ íà äîðîãå ê ñò. Áàáîðûêèíîé. È íåáî è çåìëÿ âñå óæå óãðþìî òåìíååò. Âäàëè íàä òåìíîé ïîëîñîé ëåñà åùå âñïûõèâàåò. Êòî-òî íà êðûëüöå ïîñòîÿëîãî äâîðà âîçëå øîññå ñòîèò, î÷èùàÿ ñ ãîëåíèù êíóòîâèùåì ãðÿçü. Âîçëå íåãî ñîáàêà… Îòñþäà è âûøëà «Ñòåïà».
30.7.40ã.
Âäðóã âñïîìíèëîñü: Ìîñêâà, Ìàëûé òåàòð, ëåñòíèöû è òî î÷åíü òåïëûå, òî ëåäÿíûå ñêâîçíÿêè.
20. IX. 40.
Íà÷àë «Ðóñþ». 22. IX. 40. Íàïèñàë «Ìàìèí ñóíäóê» è «Ïî óëèöå ìîñòîâîé». 27. IX. 40. Äîïèñàë «Ðóñþ». 29. IX. 40. Íàáðîñàë «Âîëêè». 2. X. 40. Íàïèñàë «Àíòèãîíó». Ç.Õ.40. Íàïèñàë «Ïàøó» è «Ñìàðàãä». 5.Õ.40. Â÷åðà è ñåãîäíÿ ïèñàë «Âèçèòíûå êàðòî÷êè». 7.Õ.40. Ïåðåïèñàë è èñïðàâèë «Âîëêè». 10, 11, 12, 13. X. 40. Ïèñàë è êîí÷èë (â 3 ÷. 15 ì.) «Çîéêó è Âàëåðèþ». 14, 17, 18, 20, 21, 22. X. 40. Ïèñàë è êîí÷èë (â 5 ÷.) «Òàíþ». 25 è 26. X. 40. Íàïèñàë «Â Ïàðèæå» (ïåðâûå ñòðàíèöû 24. X. 40). 27 è 28 X. 40. Íàïèñàë «Ãàëþ Ãàíñêóþ» (êîí÷èë â 4 ÷àñà 40ìèí. Äíÿ28.10.
7.5.40ã.
«×åëîâåê è åãî òåëî äâîå… Êîãäà òåëî æåëàåò ÷åãî-íèáóäü, ïîäóìàé, ïðàâäà ëè Òû æåëàåøü ýòîãî. Èáî Òû Áîã… Ïðîíèêíè â ñåáÿ, ÷òîáû íàéòè â ñåáå Áîãà… Íå ïðèíèìàé ñâîåãî òåëà çà ñåáÿ… Íå ïîääàâàéñÿ áåñïðåñòàííîé òðåâîãå î ìåëî÷àõ, â êîòîðîé ìíîãèå ïðîâîäÿò áîëüøóþ ÷àñòü ñâîåãî âðåìåíè. . .»
«Îäèí èç òåõ, êîòîðûì íåò ïîêîÿ.
Îò æàæäû ñ÷àñòüÿ…»
Êàæåòñÿ, ïîõîæå íà ìåíÿ, íà âñþ ìîþ æèçíü (äàæå è äîíûíå).
30.7.40ã.
«Ïðî÷åë î òîì îïûòå, êîòîðûé ñäåëàëè íåñêîëüêî ëåò òîìó íàçàä äâà âåíñêèõ ñòóäåíòà: ðåøèëè óäàâèòüñÿ, ÷òîáû èõ âûíóëè èç ïåòëè çà ìãíîâåíèå äî ñìåðòè è îíè ìîãëè ðàññêàçàòü, ÷òî èñïûòàëè. Îêàçàëîñü, ÷òî èñïûòàëè îñëåïèòåëüíûé ñâåò è ãðîõîò ãðîìà»
16. VI. 41. Ïîíåä., âå÷åð.
Ïðåçðåíèå ïåðâûõ õðèñòèàí ê æèçíè, èõ îòâðàùåíèå îò íåå, îò åå æåñòêîñòè, ãðóáîñòè, æèâîòíîñòè. Ïîòîì âàðâàðû. È óõîä â ïåùåðû, â êðèïòû, îñíîâàíèå ìîíàñòûðåé… Áóäåò ëè òàê è â 20, â 21 âåêå?
28. VII. Âîñêðåñåíüå.
×èòàþ ðîìàí Êðàñíîâà[9] «Ñ íàìè Áîã». Íå îæèäàë, ÷òî îí òàê ñïîñîáåí, òàê ìíîãî çíàåò è òàê çàíÿòåí. […]
2 ÷àñà. Äà, æèâó â ðàþ. Äî ñèõ ïîð íå ìîãó ïðèâûêíóòü ê òàêèì äíÿì, ê òàêîìó âèäó. Íûí÷å îñîáåííî âåëèêîëåïíûé äåíü. Ñìîòðåë â îêíà ñâîåãî ôîíàðÿ. Âñå äîëèíû è ãîðû êðóãîì â ñîëíå÷íî-ãîëóáîé äûìêå.  ñòîðîíó Íèööû íàä ãîðàìè ÷óäåñíûå ãðîçîâûå îáëàêà. Ïðàâåå, â ñîñíîâîì ëåñó íàä íèìè, êðàñîòà çíîÿ, ñóõîñòè, ñêâîçÿùåãî â âåðøèíàõ íåáà. Ñïðàâà, âäîëü íàøåé êàìåííîé ëåñòíèöû çàöâåòàþò íåáîëüøèìè ðîçîâûìè öâåòàìè äâà îëåàíäðà ñ èõ ìåëêèìè îñòðûìè ëèñòüÿìè. È îäèíî÷åñòâî, îäèíî÷åñòâî, êàê âñåãäà! È òîìèòåëüíîå îæèäàíèå ðàçðåøåíèÿ ñóäüáû Àíãëèè. Ïî óòðàì áîþñü ðàñêðûòü ãàçåòó.
Åâðåÿì ñ äðåâíîñòè ïðåäïèñàíî: âñåãäà (è îñîáåííî â ñ÷àñòëèâûå äíè) äóìàòü î ñìåðòè.
«Belligerants». Ìîæíî ïåðåâåñòè ñòàðèííûì ðóññêèì ñëîâîì: ïðîòèâîáîðíèêè.
Çàæãëè ìàÿêè. Â ïåðâûé ðàç óâèäàë îòñþäà (ñ «Jeannette»)
22.6.41ã.
Ñ íîâîé ñòðàíèöû ïèøó ïðîäîëæåíèå ýòîãî äíÿ âåëèêîå ñîáûòèå Ãåðìàíèÿ íûí÷å óòðîì îáúÿâèëà âîéíó Ðîññèè è ôèííû è ðóìûíû óæå «âòîðãëèñü» â «ïðåäåëû» åå.
Ïîñëå çàâòðàêà (ãîëûé ñóï èç ïðîòåðòîãî ãîðîõà è ñàëàò) ëåã ïðîäîëæàòü ÷èòàòü ïèñüìà Ôëîáåðà (ïèñüìî èç Ðèìà ê ìàòåðè îò 8 àïð. 1851 ã.), êàê âäðóã êðèê Çóðîâà: «È. À., Ãåðì. îáúÿâèëà âîéíó Ðîññèè!» Äóìàë, øóòèò, íî òî æå çàêðè÷àë ñíèçó è Áàõð. Ïîáåæàë â ñòîëîâóþ ê ðàäèî äà! Âçâîëíîâàíû ìû óæàñíî. […]
Òèõèé, ìóòíûé äåíü. . .
***
Ïîçàâ÷åðà Ì. ïåðåïèñàëà «Áàëëàäó». Íèêòî íå âåðèò, ÷òî ÿ ïî÷òè âñåãäà âñå âûäóìûâàþ âñå, âñå. Îáèäíî! «Áàëëàäà» âûäóìàíà âñÿ, îò ñëîâà äî ñëîâà è ñðàçó â îäèí ÷àñ: êàê-òî ïðîñíóëñÿ â Ïàðèæå ñ ìûñëüþ, ÷òî íåïðåìåííî íàäî ÷òî-íèáóäü [ïîñëàòü] â «Ïîñë. Í.», äîëæåí òàì; âûïèë êîôå, ñåë çà ñòîë è âäðóã íè ñ òîãî, íè ñ ñåãî ñòàë ïèñàòü, ñàì íå çíàÿ, ÷òî áóäåò äàëüøå. À ðàññêàç ÷óäåñíûé.
Ñ 8 íà 9. V. 44.
×àñ íî÷è. Âñòàë èç-çà ñòîëà îñòàëîñü äîïèñàòü íåñê. ñòðîê «×èñòîãî Ïîíåä[åëüíèêà]». Ïîãàñèë ñâåò, îòêðûë îêíî ïðîâåòðèòü êîìíàòó íè ìàëåéø. äâèæåíèÿ âîçäóõà; ïîëíîëóíèå, íî÷ü íåÿðêàÿ, âñÿ äîëèíà â òîí÷àéøåì òóìàíå, äàëåêî íà ãîðèçîíòå íåÿñíûé ðîçîâàòûé áëåñê ìîðÿ, òèøèíà, ìÿãêàÿ ñâåæåñòü ìîëîäîé äðåâåñíîé çåëåíè, êîå-ãäå ùåëêàíèå ïåðâûõ ñîëîâüåâ… Ãîñïîäè, ïðîäëè ìîè ñèëû äëÿ ìîåé îäèíîêîé, áåäíîé æèçíè â ýòîé êðàñîòå è â ðàáîòå!
14. 5. 44.
21/2 ÷àñà íî÷è (çíà÷èò, óæå íå 14, à 15 ìàÿ).
Çà âå÷åð íàïèñàë «Ïàðîõîä Ñàðàòîâ». Îòêðûë îêíî, òüìà, òèøèíà, êîå-ãäå ìóòí. çâåçäû, ñûðàÿ ñâåæåñòü.
23. 5. 44.
Âå÷åðîì íàïèñàë «Êàìàðã». Î÷. õîëîäíàÿ íî÷ü. . .
20.I. 44ã.
Îïÿòü ïðåêð. äåíü. Áûë ó Êë[ÿãèíà].
Âçÿò Íîâãîðîä.
Íî÷è çâåçäíûå, ÷èñòûå, õîëîäíûå. ×òî íè âñïîìíèøü (à îáðûâêè âîñï. ïîìèíóòíî), âñå áîëüíî, ãðóñòíî. Èíîãäà ñïëþ ïî 9 è áîëüøå ÷àñîâ. È ïî÷òè êàæä. óòðî, êàê òîëüêî îòêðîåøü ãëàçà, êàêàÿ-òî ãðóñòü áåñöåëüíîñòü, êîí÷åííîñòü âñåãî (äëÿ ìåíÿ).
Ïðîñìîòðåë ñâîè çàìåòêè î ïðåæíåé Ðîññèè. Âñå äóìàþ, åñëè áû äîæèòü, ïîïàñòü â Ð[îññèþ]! À çà÷åì? Ñòàðîñòü óöåëåâøèõ (è æåíùèí, ñ êîòîðûìè êîãäà-òî), êëàäáèùå âñåãî, ÷åì æèë êîãäà-òî…
25.I. 44ã.
[…] Âäðóã âñïîìíèë Ãàãàðèíñê. ïåðåóëîê, ñâîþ ìîëîäîñòü, âûäóìàííóþ âëþáëåííîñòü â Ëîï[àòèíó], êîòîðàÿ ëåæèò òåïåðü ïî÷åìó-òî (â 5 êèëîìåòðàõ îò ìåíÿ) â ìîãèëå â êàêîé-òî Âàëáîíå. Ýòî ëè íå äèêî!
27.1. 44ã.
Áåç 1/4 6. Ñèæó ó îêíà íà çàïàä. Íà ãîðèçîíòå íåáî çåëåíîå òîëüêî ÷òî ñåëî ñîëíöå, áëèæå âñÿ ÷àñòü íåáà (ïåðåäî ìíîé) â ñïëîøíîì îáëàêå, èñïîä êîòîðîãî (íåðàçáîð÷èâî. Î. Ì.) êàê ðóíî è îêðàøåí îðàíæåâî-ìåäíûì.
Òåïåðü öâåò åãî âñå êðàñíåå, ëåñíàÿ äîëèíà ê Äðàãèíüÿíó â ôèîëåòîâîì ïàðó.
Êðóãîì, ê Íèööå, ê Cannes, âñå â ìåðó, ãðóáîâàòî öâåòèñòî, âåðíî, çàâòðà áóäåò íåïîãîäà.
Íûí÷å, ïîñëå çàâòðàêà, áîëüøàÿ áîäðîñòü áèôøòåêñ ñ êýðè, íàñòîÿùèé êîôå è ëèìîí?
Ïîëó÷èë 2 øâåäñê. ïîñûëêè.
Источник
Низкое солнце желто светило на пустые поля, лошади ровно шлепали по лужам. Он глядел на мелькавшие подковы, сдвинув черные брови, и думал:
«Да, пеняй на себя. Да, конечно, лучшие минуты. И не лучшие, а истинно волшебные! „Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи…“ Но, боже мой, что же было бы дальше? Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?»
И, закрывая глаза, качал головой.
20 октября 1938
Кавказ
Приехав в Москву, я воровски остановился в незаметных номерах в переулке возле Арбата и жил томительно, затворником – от свидания до свидания с нею. Была она у меня за эти дни всего три раза и каждый раз входила поспешно, со словами:
– Я только на одну минуту…
Она была бледна прекрасной бледностью любящей взволнованной женщины, голос у нее срывался, и то, как она, бросив куда попало зонтик, спешила поднять вуальку и обнять меня, потрясало меня жалостью и восторгом.
– Мне кажется, – говорила она, – что он что-то подозревает, что он даже знает что-то, – может быть, прочитал какое-нибудь ваше письмо, подобрал ключ к моему столу… Я думаю, что он на все способен при его жестоком, самолюбивом характере. Раз он мне прямо сказал: «Я ни перед чем не остановлюсь, защищая свою честь, честь мужа и офицера!» Теперь он почему-то следит буквально за каждым моим шагом, и, чтобы наш план удался, я должна быть страшно осторожна. Он уже согласен отпустить меня, так внушила я ему, что умру, если не увижу юга, моря, но, ради бога, будьте терпеливы!
План наш был дерзок: уехать в одном и том же поезде на кавказское побережье и прожить там в каком-нибудь совсем диком месте три-четыре недели. Я знал это побережье, жил когда-то некоторое время возле Сочи, – молодой, одинокий, – на всю жизнь запомнил те осенние вечера среди черных кипарисов, у холодных серых волн… И она бледнела, когда я говорил: «А теперь я там буду с тобой, в горных джунглях, у тропического моря…» В осуществление нашего плана мы не верили до последней минуты – слишком великим счастьем казалось нам это.
В Москве шли холодные дожди, похоже было на то, что лето уже прошло и не вернется, было грязно, сумрачно, улицы мокро и черно блестели раскрытыми зонтами прохожих и поднятыми, дрожащими на бегу верхами извозчичьих пролеток. И был темный, отвратительный вечер, когда я ехал на вокзал, все внутри у меня замирало от тревоги и холода. По вокзалу и по платформе я пробежал бегом, надвинув на глаза шляпу и уткнув лицо в воротник пальто.
В маленьком купе первого класса, которое я заказал заранее, шумно лил дождь по крыше. Я немедля опустил оконную занавеску и, как только носильщик, обтирая мокрую руку о свой белый фартук, взял на чай и вышел, на замок запер дверь. Потом чуть приоткрыл занавеску и замер, не сводя глаз с разнообразной толпы, взад и вперед сновавшей с вещами вдоль вагона в темном свете вокзальных фонарей. Мы условились, что я приеду на вокзал как можно раньше, а она как можно позже, чтобы мне как-нибудь не столкнуться с ней и с ним на платформе. Теперь им уже пора было быть. Я смотрел все напряженнее – их все не было. Ударил второй звонок – я похолодел от страха: опоздала, или он в последнюю минуту вдруг не пустил ее! Но тотчас вслед за тем был поражен его высокой фигурой, офицерским картузом, узкой шинелью и рукой в замшевой перчатке, которой он, широко шагая, держал ее под руку. Я отшатнулся от окна, упал в угол дивана. Рядом был вагон второго класса – я мысленно видел, как он хозяйственно вошел в него вместе с нею, оглянулся, – хорошо ли устроил ее носильщик, – и снял перчатку, снял картуз, целуясь с ней, крестя ее… Третий звонок оглушил меня, тронувшийся поезд поверг в оцепенение… Поезд расходился, мотаясь, качаясь, потом стал нести ровно, на всех парах… Кондуктору, который проводил ее ко мне и перенес ее вещи, я ледяной рукой сунул десятирублевую бумажку…
Войдя, она даже не поцеловала меня, только жалостно улыбнулась, садясь на диван и снимая, отцепляя от волос, шляпку.
– Я совсем не могла обедать, – сказала она. – Я думала, что не выдержу эту страшную роль до конца. И ужасно хочу пить. Дай мне нарзану, – сказала она, первый раз говоря мне «ты». – Я убеждена, что он поедет вслед за мною. Я дала ему два адреса, Геленджик и Гагры. Ну вот, он и будет дня через три-четыре в Геленджике… Но бог с ним, лучше смерть, чем эти муки…
Утром, когда я вышел в коридор, в нем было солнечно, душно, из уборных пахло мылом, одеколоном и всем, чем пахнет людный вагон утром. За мутными от пыли и нагретыми окнами шла ровная выжженная степь, видны были пыльные широкие дороги, арбы, влекомые волами, мелькали железнодорожные будки с канареечными кругами подсолнечников и алыми мальвами в палисадниках… Дальше пошел безграничный простор нагих равнин с курганами и могильниками, нестерпимое сухое солнце, небо, подобное пыльной туче, потом призраки первых гор на горизонте…
Из Геленджика и Гагр она послала ему по открытке, написала, что еще не знает, где останется. Потом мы спустились вдоль берега к югу.
Мы нашли место первобытное, заросшее чинаровыми лесами, цветущими кустарниками, красным деревом, магнолиями, гранатами, среди которых поднимались веерные пальмы, чернели кипарисы…
Я просыпался рано и, пока она спала, до чая, который мы пили в семь, шел по холмам в лесные чащи. Горячее солнце было уже сильно, чисто и радостно. В лесах лазурно светился, расходился и таял душистый туман, за дальними лесистыми вершинами сияла предвечная белизна снежных гор… Назад я проходил по знойному и пахнущему из труб горящим кизяком базару нашей деревни: там кипела торговля, было тесно от народа, от верховых лошадей и осликов, – по утрам съезжалось туда на базар множество разноплеменных горцев, – плавно ходили черкешенки в черных, длинных до земли одеждах, в красных чувяках, с закутанными во что-то черное головами, с быстрыми птичьими взглядами, мелькавшими порой из этой траурной закутанноcти.
Потом мы уходили на берег, всегда совсем пустой, купались и лежали на солнце до самого завтрака. После завтрака – все жаренная на шкаре рыба, белое вино, орехи и фрукты – в знойном сумраке нашей хижины под черепичной крышей тянулись через сквозные ставни горячие, веселые полосы света.
Когда жар спадал и мы открывали окно, часть моря, видная из него между кипарисов, стоявших на скате под нами, имела цвет фиалки и лежала так ровно, мирно, что, казалось, никогда не будет конца этому покою, этой красоте.
На закате часто громоздились за морем удивительные облака; они пылали так великолепно, что она порой ложилась на тахту, закрывала лицо газовым шарфом и плакала: еще две, три недели – и опять Москва!
Ночи были теплы и непроглядны, в черной тьме плыли, мерцали, светили топазовым светом огненные мухи, стеклянными колокольчиками звенели древесные лягушки. Когда глаз привыкал к темноте, выступали вверху звезды и гребни гор, над деревней вырисовывались деревья, которых мы не замечали днем. И всю ночь слышался оттуда, из духана, глухой стук в барабан и горловой, заунывный, безнадежно-счастливый вопль как будто все одной и той же бесконечной песни.
Недалеко от нас, в прибрежном овраге, спускавшемся из лесу к морю, быстро прыгала по каменистому ложу мелкая, прозрачная речка. Как чудесно дробился, кипел ее блеск в тот таинственный час, когда из-за гор и лесов, точно какое-то дивное существо, пристально смотрела поздняя луна!
Иногда по ночам надвигались с гор страшные тучи, шла злобная буря, в шумной гробовой черноте лесов то и дело разверзались волшебные зеленые бездны и раскалывались в небесных высотах допотопные удары грома. Тогда в лесах просыпались и мяукали орлята, ревел барс, тявкали чекалки… Раз к нашему освещенному окну сбежалась целая стая их, – они всегда сбегаются в такие ночи к жилью, – мы открыли окно и смотрели на них сверху, а они стояли под блестящим ливнем и тявкали, просились к нам… Она радостно плакала, глядя на них.
Источник